Хорошо известный местному населению и краеведам в Яранском и Пижанском районах Кировской области [Печинина 2008; Смирнова, Дождикова, Печинина 2010] поминальный день Бодун представляет собой, вероятно, интереснейший реликт, позволяющий объяснить одно тёмное место в памятниках древнерусского языка. Впервые о Бодуне я услышал от моего учителя Александра Николаевича Анфертьева в Санкт-Петербурге много лет назад. Нас тогда интересовали именно этимологические связи этого слова, и оба, будучи связанными с Вяткой происхождением (моя фамилия происходит из Малмыжского района, а Сашина — с Моломы), мы безуспешно пытались выяснить, где конкретно Бодун известен. Так получилось, что, когда это удалось установить (я имел возможность посетить Бодун–день в Сердеже в 2012 г.), Саши уже не было в живых, и эти заметки в какой-то мере дань его памяти.
Следует заметить, что это название отмечено в вятском областном словаре Л.И. Горевой: «Бодун 1. (устар.) Религиозный праздник, в который поминают родных на кладбище. В бодун-от ходим на могилы поминать. Бодун-от скоро ли? Яранский р-н, 1964 <последняя цифра, видимо, означает, что слово записано самой собирательницей в 1964 г.>. 2. Массовое гулянье с танцами. Скоро пойдём на бодун. На бодуне-то больно весело. Бодун-от летом в праздники бывает. А где бодун-от сегодня? Советский, Пижанский, Кирово-Чепецкий, Санчурский р-ны» [ОСВГ: 85]. Помета «устар<евшее>», конечно, совсем не верна, и вряд ли стоит противопоставлять название яранского праздника остальным: ясно, что во всех случаях речь идёт о каком-то праздничном дне, весьма похожем по форме проведения на яранский (сердежский и пижанский) Бодун. Очень важно, что это название было известно далеко за пределами Яранской округи, что согласуется и с собранными мною данными: по словам сердежских информантов, помимо Сердежа и Пижанки, Бодун был известен, по крайней мере, ещё в Санчурском районе, а В.А. Коршунков (Вятка) любезно сообщил мне, что, по сообщению его студентки, этим словом прежде называли похоронно-поминальный обряд в Мурашинском районе.
А вот слово «бодун» в значении ‘бодливый бык’ Л.И. Горева справедливо отделяет от интересующего нас [ОСВГ: 85] — замечу, что только в таком значении фиксируется бодун (наряду с подобными прозрачными семантическими производными от глагола бодать) в [СРНГ III: 58], где о вятском Бодуне ничего нет. Вообще никаких упоминаний о Бодуне в литературе по русскому фольклору, народной религии и диалектологии за пределами Кировской области мне найти не удалось. Интересно, что о Бодуне, кажется, нигде не пишет даже такой знаток вятской этнографии, как Д.К. Зеленин, нет этого слова и в вятском словаре Н.М. Васнецова.
В принципе, по форме проведения — как сохранённой в памяти стариков, так и наблюдаемой сегодня — Бодун не сильно отличается от подобных поминальных обрядов, широко известных у русских и других европейских народов, например, от той же Радоницы. Разве что игра на гармошке на кладбище и последующее гулянье с дракой — относительно редкие (хотя тоже не уникальные) элементы. Несколько необычна и приуроченность этого дня к середине лета: после Троицы по народно-христианской традиции до осени поминаний на кладбище обычно не проводили.
Но всё-таки наибольший интерес представляет происхождение названия Бодуна–дня. В Сердеже и Пижанке господствует мнение о том, что оно связано с глаголом бодать: якобы, во время поминовения на кладбище, когда в прежние времена женщины плакали на могилах, они нередко, стоя на коленях, кланялись в землю или просто падали на могилы — бодали их. По всей вероятности, эту версию следует отвергнуть как типичную народную этимологию, попытку дать объяснение названию, смысл и происхождение которого забыты, исходя из случайно подобранного похожего слова: ясно, что сходство со словом бодать напрашивается само собой, но при этом действия поминающих на самом деле не называли «боданием» могил, да и это отнюдь не главный эпизод в обрядовой части Бодуна–дня.
В работах краеведов предложено несколько гипотез иноязычного происхождения этого названия. Версия от удм. быдтон ‘окончание’ [Смирнова, Дождикова, Печинина 2010] в Гырон быдтон ‘окончание пахоты’ — название праздника окончания весенних полевых работ, аналогичного татарскому Сабантую, — не может быть принята: удм. Гырон быдтон — довольно поздний по происхождению, скорее колхозный праздник, не нёс практически никакой ритуальной и тем более поминальной нагрузки, да и нет никакой информации о былом присутствии удмуртского населения в районах бытования Бодуна; преобразование удм. быдтон в рус. Бодун фонетически невозможно (и непонятно, куда делась первая часть удмуртского названия). Несколько интереснее предположение о связи Бодуна с татарским летним праздником Джиен, суть которого состоит в съезде членов одного родового объединения, что до некоторой степени напоминает Бодун–день, в особенности — в его современном бытовании. Поскольку тат. җыен буквально означает ‘собрание, сходка’, появляется возможность предположить здесь своего рода метонимическую замену на древнетюркское bodun ‘народ’, которое, якобы, и было заимствовано в русский язык [Буков 2010]. Однако проблема состоит в том, что др.-тю. bodun не фиксируется ни в татарских, ни в башкирских словарях, включая и диалектные, и предполагать его хотя бы былое наличие в тюркских языках Поволжья нет никаких оснований (по этой причине оставим за скобками обсуждение возможности фонетического развития при заимствовании дериватов др.-тю. bodun > рус. Бодун: при заимствовании через гипотетическую татарскую форму в русском было бы скорее что-то вроде *Будын). Кроме того, сам характер татарского Джиена (съезд родичей с гостеванием и молодёжными игрищами) соответствует скорее второй части Бодуна, но никак не первой (и, видимо, наиболее старой), поминальной. Наконец, опять-таки нет оснований предполагать заимствование татарского праздника в русскую традицию, таких примеров вообще практически не известно — тем более что речь идёт о территориях, где сколько-нибудь массового присутствия татар, по всей видимости, не было.
Попытки поисков истоков слова «бодун» в удмуртском, марийском, татарском языках исходят прежде из того, что, согласно местной традиции (сформировавшейся во многом под влиянием мнения православных священников), Бодун — «языческий» обряд. На это указывают и время проведения, не согласующееся ни с какими поминальными днями церковного календаря, и особенности, вроде хождения по кладбищу с гармошкой и обильных возлияний у могил и др. Поскольку предполагается, что русские — народ православный, всё «языческое» должно происходить из нерусской культуры, тем более в регионе, где реально обитают некрещёные группы удмуртов и марийцев и мусульмане–татары. Такое рассуждение в корне неверно. Дело в том, что в данном случае мы имеем дело не с «язычеством» и христианством, а с народной религией, которая существует в любой этнической и локальной культуре и, в отличие от религии «высокой», передаётся из поколения в поколение не путём изучения канона и поддержания догматических правил и обрядности, а путём непосредственного участия каждого в религиозных ритуалах и обрядах, проводимых в его семье. Народная религия впитывает в себя элементы и религии канонической (поэтому правильно говорить о русском народном христианстве или татарском народном исламе), и «религии предков», которая в свою очередь содержит как заимствования из канонической религии, от соседей, а нередко и элементы, восходящие к очень древним временам, возможно, к тем, когда соответствующий народ ещё не принял мировую религию. Дихотомия христианство–«язычество» актуальна для целей церковного просвещения, но неуместна в научном религиоведении и исследовании традиционной народной культуры. Таким образом, то обстоятельство, что русское (и, кстати, в большинстве своём и марийское) население, отмечающее Бодун, давно и прочно является православным, не отменяет возможности сохранения в культуре и в народной религии этого населения элементов нехристианского (или даже дохристианского) происхождения.
Учитывая сказанное, а также принимая во внимание более широкое бытование Бодуна в прошлом среди разных групп русских Вятской земли, истоки названия Бодун следует поискать прежде всего в русском языке. В этой связи стоит вспомнить загадочный термин б(ъ)дынъ, встречающийся в проложном житии св. кн. Ольги, которая, умирая, призвала к себе Святослава «и заповѣда ему съ землею равно погрести ю, а могылы не сути, ни тризнъ творити, ни бдына дѣяти». Что такое б(ъ)дынъ здесь — не известно, ясно только, что слово имеет отношение к дохристианской русской погребально-поминальной обрядности. Связь др.-рус. б(ъ)дынъ с вятским диал. Бодун фонетически безупречна: в вятских говорах встречаются переходы ы > у, ср., например, в Подосиновском р-не Кировской области: муши-ти лонись заили; пули-ту в онбаре наилася; я мутница и ты мутница, а ишь-ко, с разной стороны заходим. Вероятно, именно такому диалектному чередованию обязано существование наряду с речкой Хлыновицей, на которой стоит Хлынов (Киров), и рек Чёрной и Белой Холуницы (левые притоки Вятки) — все эти названия, видимо, связаны с основой хлынуть, и здесь перед нами точная параллель соответствию б(ъ)дын ~ бодун. Естественно, на закрепление формы Бодун должна была повлиять и народная этимология в связи с глаголом бодать. С точки же зрения семантики сопоставление б(ъ)дын ~ бодун интересно тем, что позволяет прояснить значение загадочного древнерусского слова.
Обсуждение проблемы Ольгиного б(ъ)дына имеет долгую историю, которая достаточно полно описана в [Страхов 2002]. Сегодня существует две конкурирующие гипотезы о значении и происхождении этого слова. Согласно первой, восходящей ещё к словарю И.И. Срезневского [Срезневский I: 47, 764] и с некоторой модификацией развиваемой А.Б. Страховым [Страхов 2002: 191], б(ъ)дынъ — надмогильное сооружение или конструкция, укрепляющая могильную насыпь. Оба варианта реконструкции значения имеют этимологическое обоснование: ‘надмогильное сооружение’ — в связи с сербско-хорватским бадняк (bädnjak) ‘колода, сжигаемая в течение ночи в сочельник’ [ЭССЯ III: 112–114], однако, обоснованное опровержение этой гипотезы см. в [РЭС II: 320]: поскольку и б(ъ)дынъ и бадняк являются в этом случае, скорее всего, независимыми образованиями от *бъдѣти ‘бдеть, бодрствовать’ (в данном случае, видимо, — у могилы или у гроба), реалии, стоящие за ними, совершенно не обязательно должны совпадать, это — просто однокоренные слова. Более интересной и надёжной кажется этимология, предусматривающая значение ‘конструкция (сруб?), поддерживающая могильную насыпь’: б(ъ)дынъ < *объ-дынъ < слав. *дынъ ‘укреплённый могильный холм’ (откуда также старое рус. дынити ‘поминать’, придынивать ‘покрывать рясой могилу на сороковой день’) ~ кельтское *dūno — ‘городище, крепость, город’ и, возможно, латинское fūnero ‘погребать’, fūnus ‘погребение’ — всё это восходит с праиндоевропейскому *dhūno — ‘насыпь, курган, холм’ [Страхов 2002: 190–193].
Согласно второй гипотезе, обоснованной ещё А. Брюкнером [Brückner 1980: 62] и поддержанной А.Е. Аникиным [РЭС II: 320], б(ъ)дынъ — некий погребальный или поминальный обряд, связанный с бдением у гроба или у могилы, и слово происходит от слав. *бъдѣти. Здесь основным аргументом является весьма надёжная этимология, в том числе и в связи с прямой параллелью в балтской обрядовой традиции: литовское budyỹnė, латышское budine ‘обрядовое бдение у тела покойного’. Единственной, хотя и не фатальной, проблемой данной этимологии является слабая фиксация ера в первом слоге слова б(ъ)дынъ и неясность отношения б(ъ)дынъ и приведённых выше дынити, придынивать, которые трудно отделять друг от друга.
Возвращаясь в вятскому Бодуну, следует сказать, что наличие такой фонетической формы на Вятке указывает скорее на этимологию от *бъдѣти, нежели от гипотетического *дынъ. Семантика вятского слова также, скорее, ближе ко второй из рассматриваемых гипотез: хотя Бодун–день и связан с обустройством могил (не более, впрочем, чем, например, Радоница), всё-таки прежде всего это — название поминального обряда, а не надмогильной конструкции. А.Е. Аникин также обратил внимание на замену Ольгиного бдына дѣяти на плакатисѧ в двух списках Пролога [РЭС II: 320] — данное обстоятельство также сближает б(ъ)дын и Бодун, и указывает на первоначальное значение ‘поминальное действо, обряд’.
Таким образом, можно предположить, что на Вятке сохранился и дожил до наших дней (и, судя по всему, будет жить ещё долго) обряд, который является продолжением древнерусского дохристианского погребально-поминального обряда, упомянутого в проложном житии св. кн. Ольги. Естественно, за тысячу с лишним лет он пережил существенные трансформации, но сохранил основное содержание и древнее имя.
Последнее, о чём следует сказать в связи с Бодуном, — происхождение известной, общерусской, вероятно, идиомы быть с бодуна. Имеющиеся объяснения её в связи с бодать [Елистратов 2002]: то ли потому, что пьяный человек ходит, наклонив голову, как бык, то ли потому, что пьяный туп и упрям, как скотина, — не слишком убедительны. Полагаю, что данная идиома напрямую связана с Бодун–днём: обильные возлияния как во время поминок на кладбище (информанты отмечали, что и раньше некоторые активные участники процесса оставались отдыхать на кладбище, не возвращаясь домой до вечера), так и, в особенности, во второй половине дня, — неотъемлемая черта этого праздника. Если предположить (основания см. выше), что ещё в XIX в. Бодун имел более широкое распространение на Вятке, в регионе, который являлся перекрёстком путей из центра страны на Урал и в Сибирь и с Поволжья на Русский Север, допустить распространение такой идиомы по всей России вполне возможно — тем более что её восприятию, безусловно, способствовала ассоциация этого слова с глаголом бодать и соответствующая народная этимология.