30 августа 2013 года перестало биться сердце нашего доброго друга, прекрасного человека Леонида Николаевича Замахаева. Его детство прошло в Яранске в большой и дружной семье Лубниных. И хотя судьба распорядилась жить ему в далёком Киеве, в душе Леонид Николаевич всегда оставался вятским. Чувство малой родины, сопричастность с ней — без этого нельзя представить Леонида Николаевича. Он очень любил наш Яранск с его глубокими традициями и богатейшим прошлым.
После долгой разлуки с Яранском летом 2010 года Леонид Николаевич приехал попрощаться с родным городом и дорогими сердцу могилами, которых, к сожалению, не нашел — их, видимо, перекопали под другие захоронения. Но зато этот приезд дал возможность нам познакомиться с ним, сначала как благодарным слушателям, а позднее искренним друзьям. Мы уже не представляли себя без его писем, звонков, поздравлений, радостных встреч и грустных прощаний.
Во второй приезд Леонид Николаевич крестился в Яранском Троицком соборе. Тогда мы подарили ему икону Казанской Божией Матери. Крещение сблизило нас с его женой Генриеттой Владимировной и с мамой Аллой Сергеевной. По нашей просьбе были написаны письма–воспоминания Аллы Сергеевны о прошлом Яранска, которые Леонид Николаевич с любовью и присущим ему юмором сопроводил своими комментариями.
Летом 2013 года Леонид Николаевич приехал в Яранск с женой. Всем яранским друзьям они привезли подарки — иконы и ладанки из Киево-Печерской лавры.
Нас не покидает чувство вины, что мы не смогли поставить крест на месте захоронения строителя и первого настоятеля Александро-Невского храма — Д.И. Лубнина — прадеда Леонида Николаевича. Митинги и суды в защиту Пионерского сквера от застройки не принесли желаемых результатов. Леонид Николаевич, видя строительство магазинов и свалку на месте захоронения, очень расстроился и попал в реанимацию. Позднее он скажет об яранских сотрудниках скорой помощи и врачах, что с такой добротой и на таком высоком уровне его не лечили в киевских больницах, и уже из Киева просил поблагодарить их и передать им низкий поклон.
Леонид Николаевич хотел, чтобы мы приехали в Киев на его день рождения 21 сентября. Но он не дожил до этого дня. Царства ему Небесного, а нам памяти о нем.
Редакция сборника продолжает публиковать «Письма на Родину» Леонида Николаевича Замахаева.
Милые мои подружки! Могу я вас так называть?
Давно ли извинялся за медлительность свою, а теперь вот в пору извиняться за противоположное. Как только описания пращуров превратились в нудноватые разглагольствования, не несущие той информации, которая обеспечила бы «читабельность», пришлось их прервать на какое-то время, а взамен — расцветить рассказы о Яранске несколькими короткими историями, известными мне или от мамы, или из других источников. Достоверность их довольно высока, но, может, лица заинтересованные смогут все это перепроверить и уточнить.
Крещендо негатива в Российско-Украинских отношениях волнует, вероятно, не только меня. Но мне, как природному русскому, оказавшемуся мало того, что гражданином другой страны, так еще и с вменением патриотичности к иному (как утверждают нынешние законодатели политической моды на Украине) народу, повышение сего негатива волнует в разы больше. Этот печальный факт подвигнул меня на исследование того, как складывались отношения между русскими и украинцами без вмешательства каких-либо политических факторов, а паче — фарионов разного пошиба. Фарионами я называю радикальных «деятелей» украинского национализма (по имени одиозной их фюрерши Ирины Фарион), которые совершенно серьезно утверждают право Украины на территории от Балтийского моря до Каспия. Не менее серьезно звучат их призывы к «настоящим украинцам» окрасить кровью «москалей» воды Днепра. В духе своего бесноватого предтечи Адольфа Шикльгрубера, считают они нас, русских, низшей расой, а русский язык вызывает у них такое бешенство, что кровь стынет! Они называют его «собача мова». Характеристику такого рода дал в интервью ни кто иной, как министр культуры Украины из ющенковской обоймы Вакарчук, папаша широко известного в узких кругах певца. Поэтому я считаю употребление эпитета «фарион» моим скромным вкладом если не в литературу, то в публицистику. А что до отношений нормальных людей разной национальности, в данном случае — между русскими и украинцами, то, по-моему, они вряд ли осознавали себя отдельными народами, а значит, отношения их соответствовали этому сознанию.
Примером того я хотел бы привести малоизвестный факт сотрудничества русских и украинцев на ниве культуры в Яранске. Может, кто-либо из активных авторов сборника «Наш край» озаботится этой темой? Для интриги сообщаю, что на рубеже 20–30 годов прошлого века в Яранск на летние гастроли регулярно приезжала труппа какого-то украинского театра и пользовалась у публики любовью и успехом. Труппа, какого театра — не ведаю, т. к. нет надежных, а паче документальных источников. Может, труппа была столичной, из Харькова, или провинциальной — из Киева, Чернигова, Полтавы и т. д. — не знаю. Репертуар был чисто украинский — «Наталка–Полтавка», «Москаль–чаривнык», «Ой, не ходы, Грыцю, тай на вечорныци» и т. п. Яранская публика (должен сказать — требовательная!) вполне благожелательно относилась к творчеству гостей, хотя понимала, что принимает, вероятно, не первый состав. Однако — аншлаги всякий театральный день. Никаких языковых проблем не возникало: ну, не «окают» по-вятски, «хекают» по-воронежски — эка невидаль! Гастролерам также нравилась публика осознанной снисходительностью и искренними аплодисментами. Снисходительность имела причины этического, а не эстетического характера. Высокий уровень культуры в те годы еще не был нивелирован, поэтому отношение к артистам соответствовало их заявленной категории: играй так актеры, к примеру, МХАТа — получили бы свист, деготь и перья. А в данном случае — по Сеньке шапка без всякой уничижительности. В приезжавшей труппе был постоянный и переменный составы. Постоянный — Чумак и Троянец; переменный — все остальные, обычно — 5–7 человек. Зрители прекрасно понимали, что «переменный» состав, скорее всего, просто ищет себя в искусстве Полигимнии и Талии, используя возможности гастролей, поэтому давали шанс актеру освоиться на сцене, взбодриться благожелательностью и т. п. Премьер и Прима были принимаемы более взыскательно, но, следует признать, никогда не ударяли в грязь лицом.
Гастролерам нравилось и помещение театра, и то, какие люди окружают их вне сцены. Троянец настолько преисполнен был любви и доверия к жителям Яранска, что в один из приездов оставил сына в городе на год: мальчик учился в первой школе.
Обычно актеры на время гастролей снимали частные квартиры с табльдотом, что не исключало, конечно, их посещений кафе в Горсаду. Чумак и Троянец часто посещали заведение вдвоем, что истолковывалось некоторыми представительницами аборигенов превратно, как посягательство на их любимца — Троянца. Как следует из этого неубиенного факта, фаны были и в те далекие времена! Чумак, ясное дело, представлялась им злокозненной фурией, посягающей на беднягу — Премьера. Все это, конечно, не более чем «козьи потягушки», а вот каких-либо конфликтов, да что там конфликтов!, примитивной неприязни этнического характера не было и в помине, да и сам разговор об этом воспринялся бы несусветной дикостью. Эх! Дошло бы это до сознания наших современников! Но — фарионы востребованней.
Уж коли зашла речь о театре, то хочется еще кое-что рассказать из тех случаев, которые как-то расцветят тему. Не потому, что имели какое-то отношение к постановке ли театрального процесса в Яранске, к репертуару ли, к чему-либо еще общественно значимому ли, а просто — остались в памяти зрителей как забавный казус. Вот один такой анекдот. Как известно, яранские театралы–любители не страдали ложной скромностью в смысле репертуарной программы, или уровня исполнительского мастерства актеров аматеров. В этом смысле они были совершенно правы, на мой взгляд. Ведь научиться виртуозной игре на каком-либо музыкальном инструменте можно или начиная с азов, т.е. отрабатывая технику на гаммах, ганонах, этюдах и т. д., постепенно наращивая мастерство и опыт для исполнения, скажем, Первого концерта Чайковского. Но можно начинать и с другого конца, т.е. играть сразу Первый концерт, постепенно пробиваясь к виртуозному исполнению. Какой метод лучше — Бог весть, но это уже другой вопрос. Наши земляки сразу же брали быка за рога, и правильно делали, ибо были в массе своей высокого потенциала по причине общего состояния культуры в городе, оставшегося еще с тех времен, когда репертуар нашего театра повторял репертуар Большого, по операм, конечно. С балетом, к сожалению, были проблемы. Вот и во вспомнившемся случае: замахнулись наши меломаны на Михаила, знаете ли, Ивановича, на Глинку! Это вам не хухры-мухры, а исконная русская классика. Первая русская опера! По этим эпитетам вы, вероятно, поняли уже, что поставили «Жизнь за царя», или «Ивана Сусанина» по новому названию. Оркестр состоял из струнных (Кузнецов, Домрачеев, Кладовиков и др.) и фортепиано (достаточно много было исполнителей, от Юлии Петровны Семеновой до Веры Порфирьевой). Заглавную партию исполнял Николай Павлович Петровский. Конечно, он — не Шаляпин, не Михайлов, не Ведерников, но — старался. И вот однажды, в самый ответственный момент, когда в тоске приближающейся смерти нужно было: «С нами Бог!», у Николая Павловича от спазма ли, от погружения в судьбу героя ли, то ли просто от волнения, но получилось: «С нами Бо-о.. Ох!» Зал взорвался аплодисментами, но и смешками. Смешки, впрочем, были скорее подбадривающие: мало ли!, ну получилось такое, с кем не бывает!
А вот ведь — запомнилось!
Для меня все эти случаи, да и не только эти, а много других, не запомнившихся в подробностях, свидетельствуют о мудрости яранских обитателей–любителей театра. Сказать, что это были умные зрители — не могу: ум предполагает рациональность и категоричность, а мудрость — добра и благожелательна.
Еще один эпизод театрального былого. Связан он с тяжким временем войны, которая стала суровым испытанием для всех нас, но ни у кого не было, и быть не могло, сомнений относительно ее исхода. Мне кажется, что иллюстрацией такой уверенности в нашей победе может быть такая вот быль.
В один из драматических периодов войны, зимой сорок второго года, когда в Сталинграде еще ничего не было понятно, когда в стране все как бы замерло в тревожном ожидании неизбежного разрешения кризиса, когда в иных странах обыватель лязгал бы зубами от страха грядущих неудобств — в Яранске, в театре, поставили «Евгения Онегина». К сожалению, невозможно было собрать оперный состав артистов, поэтому приняли решение давать спектакль речитативом, под фортепианный аккомпанемент. Мудрое, доложу я вам, решение! Спектакль начался. Аншлаг, конечно. На сцене — спальня Татьяны, реквизит: табурет, железная солдатская койка, заправленная серым солдатским же одеялом с зеленой заплаткой, Таня — в марлевом балахоне, долженствующем служить ночной рубашкой. Никто из зрителей совершенно не обращает внимания на спартанскую скудость реквизита, все просто наслаждаются возможностью отвлечься от суровой повседневности погружением в Пушкина. Многие знают «Евгения Онегина» наизусть и сейчас пользуются случаем проверить свою память. В антракте — буфет: самовар с кипятком, заварка Бог весть какого сорта, сахарин.
Следующее действие — дуэль. На Ленском — широкополая соломенная шляпа, выкрашенная тушью, и плащ серого цвета с зеленой заплаткой.
В финале — Татьяна в бальном платье из марли, которое отлично от ночной рубашки прежнего акта наличием цветного пояска.
Мне очень, очень досадно, что я не знаю ни тех, кто ставил этот спектакль, ни тех, кто в нем был занят. Но все это было у нас, и, я думаю, можно поискать тех, кто был на этом спектакле и чья память не столь безжалостна, как моя.
В родовом смысле близка к театру другая сфера культурного бытия яраничей — танцевальные вечера в Горсаду. Там существовала деревянная раковина для оркестра, я хорошо ее помню, как и те действа, которые принято называть канцеляризмом «мероприятие». Оркестр был очень хорош, и это не отзыв заинтересованных жителей (каждый кулик свое болото хвалит), а мнение, в том числе и иноплеменных слушателей–арбитров. Который раз вынужден выражать досаду по поводу дырявой своей памяти, не сохранившей подробностей...
Ну вот, очередное послание вам я написал. Взбодрите меня согласием на продолжение, ибо постоянно мучают сомнения в необходимости этого. Похоже — кокетничаю, т. к. от всякого иного ожидал бы непременного продолжения.
Не стану перечислять, но надеюсь на ответ, содержащий сведения об обычных вещах, интересующих изгоя.
И еще: очень, очень надеюсь вновь быть в Яранске летом!
До столь ожидаемой встречи, ваш я.
И снова: здравствуйте, любезнейшие Надежда Александровна и Вера Леонидовна!
Весна, однако!
А приходилось ли вам в несравненном нашем Яранске выходить апрельской спокойной ночью на крылечко и погружаться в студеную нежность открывшегося простора? Помните ли чистоту пьянящего воздуха и тишину окрестного мироздания? Может, вами овладевали в этот момент чувства причастности к космосу? И вдруг, сквозь едва замечаемые шорохи непрестанной городской жизни, пробивается хрустальный перезвон капающих с крыши капель. Казалось бы — ночь, вызвездило, студено, но — капель! Обостряете слух, и такой же несмелый пока еще перезвон хрусталя где-то на улице, в канавке. Слабый, но неукротимый ручеек, предвестник бурных потоков, уносящих грязь и другой непотребности долгой и надоевшей зимы. Если вы пребывали в такой вот случайности, то замечали и черноту в следах от ног, оставленных вами на вчера еще белом снегу: попробуйте ступить сейчас — захлюпает талая вода, обожжет, если попадет на незащищенное обувью тело... Весна!
Как всегда, когда на сердце что-то скребет, перечитывал я «Былое и думы». Конечно, не назовешь Герцена современным писателем, да и не искал он признания литераторского, однако мемуар получился образцовым, и читать его будут так долго, как долго жить будет хоть один русский человек, признающий приоритет духовного в вечном споре с материальным. Об Яранске в книге — полторы строчки, но — с любовью. Лес наш понравился Александру Ивановичу. Казалось бы — пустяк, а — приятно!
20 июня 1961 г. в №146 газета «Известия» поместила небольшую заметочку ленинградки Е. Булаевой «Есть на Севере хороший городок». Заметка об Яранске, хорошая такая, хоть и с некоторым преувеличением. Тоже приятно читать, вот только сознание того, что пролетевшие с тех пор полвека преобразили город совсем даже не в лучшую сторону. Не мне судить, скажете вы, но вот — сужу! Понимаю, всякие, в том числе и неудачные, изменения неизбежны, но так хотелось бы — удачных! У меня в «заначке» имеются вырезки из разных газет, касающихся в публикациях Яранска. Почти все они мажорные, преисполнены надеждами на лучшее, но чем ближе к современности, тем менее оптимизма, больше скепсиса и даже отчаяния. Все это повлияло на то, что мысли о возможном исправлении положения постоянно владеют мной. Не могу сказать, что выход найден, но грех уныния — не мой грех, я уверен, если все мы возьмемся атаковать проблему — она будет счастливо решена. Дело за малым: надо организовываться во что-то приемлемое. Тогда всякие Ганжеллы (или как там этого супостата звать?) сдадутся на наших условиях...
Буду надеяться, что разовьем эту тему впоследствии.
На этом месте прервались мои писания по разным причинам: и поездка в Москву к уцелевшим еще родственникам с дедовской стороны (подробности я позже изложу, коль достанет у вас терпения читать все это); и сложности с бизнесом, который вести сейчас на Украине почти невозможно; и более всего — здоровье. По поводу оного — просто информация, обсуждение запрещается.
Многое за это время произошло, да все как-то бестолково и хаотично — в систему не вкладывается, а значит, и описать внятно невозможно. Да и не нужно, должно быть. Исключение — встречи в Москве. После 1927 года, после встречи пращуров наших в Уржуме, только эта стала похожей. В Уржуме собралось более двадцати человек, а ныне — четверо, кроме мамы и тетки, которые не могли, конечно, приехать.
Продолжаю 15 октября.
Сегодня минет 73 года со дня гибели деда.
Ну вот, после столь долгого перерыва я опять пытаюсь закончить обещанное. Понимаю, что ссылки на болезнь и все сопутствующее ей — слабый аргумент для оправданий, но... Сам для себя анализировал и понял: вина в освоении (пока очень слабом) интернета. Вы знаете, пока валялся на койках — придумывал тысячи вариантов того, как преобразовать положение Яранска, превращенного усилиями либералов в заштатное поселение, в нечто более, на мой взгляд, пристойное. А возвратившись из госпиталя и вошедши в Интернет на сайт города, понял, что и без меня проблемы активно обсуждаются и, что более чем лестно, практически совпадают с мнившимися мне решениями. Не один и не два раза я садился за продолжение письма (или как там это называть?) вам. С десяток страниц «отстучал» на «клаве», но всякий раз оставался неудовлетворенным написанным, ибо так или иначе переводил разговор на тему злободневности. Не стану рассказывать все перипетии внутренних моих «метаний», а просто продолжу, как ни в чем ни бывало, то, чем закончил прошлое письмо. А то, что написано в промежутке — на флешке: захотите прочесть, — пожалуйста.
Итак:
Начало двадцатых годов для нашей семьи было характерно определившимся на какое-то время новым социальным положением и следовавшими из этого изменениями. Все члены семьи перешли в разряд «бывших», т.е. не вполне полноправных граждан. Они не могли занимать сколько-нибудь ответственных должностей в организуемой системе управления обществом, но определенные преференции имели в образовании и культуре. Не потому, что эти институты выпадали из поля зрения советских преобразований. Напротив: новая идеология, атрибутами которой и были, прежде всего, образование и культура, требовала чрезвычайно плотного внимания. Допуск в эти области «социально чуждых» элементов обусловливался элементарной нехваткой специалистов, исповедовавших коммунистическую идеологию. Вышло так, что эти самые «чуждые элементы» призваны были готовить своих могильщиков. Причем, чем качественнее будет эта подготовка, тем скорее настанет их, «чуждых», конец. Диалектический закон «отрицания отрицания», на мой резон, более иллюстративен, чем обычно приводимый в учебниках.
Я уже писал о том, как мои бабки и деды справлялись и с голодом 22–23 годов, с трудностями материального порядка и другими обстоятельствами того времени. Хочу добавить лишь то, что все эти перипетии никогда не вызывали каких-либо действий, и даже рассуждений негативного характера. Мне приходилось не раз в разных контекстах говорить об этом с бабушкой Ией и с мамой, конечно, и всегда можно было сделать заключение, что реалии тогдашней жизни воспринимались с позиций: «всякая власть от Бога» и «делай, что дОлжно, а будь — что будет». Конформизм чистой воды! Да, конформизм. Но что могло послужить альтернативой? Вот исходное: угасающая Глафира Михайловна как символ, если хотите, уходящей эпохи (даже эры!), Муза и Сергей Мухачевы с двумя маленькими дочерьми, Зоя и Ия с епархиальным образованием и Владимир — калека. Я думаю, что второй принцип — делай что должно, превалировал. Первый — скорее всего, служил оправданием. Вот так и жили. Зажиточность семьи — большой миф, который не раз подтвержден и всеми последующими временами, включая настоящее. Да, могло произвести впечатление, когда во время обеда подавался суп в супнице, но неужели это неопровержимо свидетельствует о достатке? У нас (у мамы и у меня) до сих пор в пользовании серебряные ложки и кое-что сохранилось от кузнецовских сервизов. У мамы пудреница и пара других макияжных причиндалов, ну и что? Ведь объяснение этому очень простое: в семье было много «лиц женского пола», что налагало на главу семьи определенные обязательства в части приобретения, например, приданого. Чаще всего (и это правильно, как по мне) приданое состояло из вещей, необходимых для организации быта вновь создаваемой семьи. Ну, вы, должно быть, лучше моего знаете, что, прежде всего, необходимо для организации нормального быта.
А обычный, нормальный быт состоял из повседневной заботы о самых обычных вещах: пище, одежде, здоровье детей и т.д.
Пища была самая обыкновенная: завтракали, как правило, чаем с ватрушкой (ах, как изумительны были преснушки с картошкой или творогом!), яичком. Детям давали молоко, благо коровка исправно поставляла его. К полудню подавались овощи в виде салатов из зеленого лука со сметаной, огурцов с петрушкой (по сезону). В обед щи или супы, иногда (очень не часто) на мясном бульоне, а обычно — постные. На второе ели кашу, или картошку, или гороховый кисель «с колодцем» и льняным маслом. Ужином чаще всего становилась кружка молока с хлебом и солью. Ну, чай, конечно! Сахар — вприкуску.
На праздники, ясное дело, все было не столь убого. На Пасху дед загодя коптил свиной окорок, покупалась колбаса, пеклись пироги, жарились котлеты или томилось жаркое. Бывал куриный «разборник» с вкуснейшим бульоном. Овощи разного приготовления: короче — ПРАЗДНИК! Одно жаль: быстро праздники заканчивались. Правда, долго помнились. Посты соблюдались не строго. Только бабушка Муза старалась придерживаться канонов, хотя с укреплением идеологического давления на обывателей, а более всего — на работников сферы образования, делать это становилось опасно. Достаточно было фиксированного факта посещения работником школы церкви, как тут же ослушник навсегда терял возможность работать по специальности. Поэтому бабка в своей комнатенке поставила иконы, возожгла лампады и там молилась вместе с сестрой Зоей. Зоя работала в Казначействе, и на нее также распространялись идиотские эти правила. Свобода, так сказать, совести в интерпретации местных служивых от идеологии.
Сдержанность в еде была, впрочем, совершенно естественной, я не знаю случаев, когда кто-либо из моих родных придавал этому вопросу особое значение.
Но! Имея один и тот же комплект исходных продуктов, можно употребить заключенную в них энергетическую ценность в совершенно разных вариантах. Картофель, капусту, морковь и лук сварить в одном котле и вывалить на стол: жрите, дорогие товарищи! Но можно овощи очистить, нарезать аккуратными дольками, капусту сварить первой, добавить картошку, спассеровать морковь и лук, добавить их в котел, приправить специями и получить в итоге суп, т.е. блюдо. Можно еще и протереть через сито. Не грешно поместить готовое блюдо в суповницу: вот вам и вся недолга. Как говорится, «пустячок, а приятно». В совсем худых случаях спасительница–картошка вожделенна была во всяком виде, но и тут, за исключением самого первого взятка с нового урожая, когда картошка просто варилась «в мундире» и употреблялась без каких-либо ухищрений (что считалось данью традиции), возникали варианты: добавь соли и немного картофельного же бульона, потолки опять блюдо, пюре. А уж если наскребется немного масла... Впрочем, зачем я это рассказываю искушенным, уверен, хозяйкам? Наверняка же без меня знаете.
В те времена, когда это было возможно, принимались т. с. страховочные меры, т.е. заготовка еды впрок: квасилась капуста, солились грибы, погреб загружался картофелем и др. овощами. Конечно, существовал и ларь с мукой, с крупами и всем, что можно было заготовить впрок по самым приемлемым ценам. Хлеб пекли сами, преимущественно — ржаной. «Хлебным» днем была пятница. Хлеба ели много: минимум дюжину полновесных ковриг бабка выставляла на простойку. Бывало — на неделю не хватало. Я, кажется, писал уже об яранских предпринимателях, которые вполне покрывали спрос на пироги (Гребнев), сдобу (Соломин) и знаменитые яранские сушки (Мотовилов), что позволяло не отвлекаться на приготовление этой снеди дома. Конечно, бабки мои пекли великолепные пироги, и, похоже, я что-то от них перенял, т.к. среди киевских знакомых слыву мастером этого дела (оценка не моя, как понимаете), но иногда все-таки посылали к Гребневу, благо его лавка была в квартале от дома.
Похожее отношение было и к одежде. У мужчин, кроме вицмундиров как обязательному атрибуту на определенных исторических периодах, в лучшем случае был один костюм (костюмы тогда «строили»), ходили чаще всего в тужурках, кофтах, толстовках, смотря по сезону и веяниям моды. Из рубах — косоворотки или простенькие апаши. И вообще, партикулярная одежда особым шиком не поражала. Обувь — сапоги, ясное дело; преобладающе юфтевые или дерматиновые, редко когда — хромовые. Ботинки (штиблеты) носились годами, на повседневье годились парусиновые туфли (белые начищались зубным порошком).
У женщин дела обстояли сложнее, но тут я не берусь комментировать что-либо. Одно мне доподлинно известно: «мои» дамы не шиковали, хотя моде старались следовать (сужу по фотографиям). Вот тут-то и открывалась польза и разумность приданого! В этой основе материального обеспечения отразилась целесообразность постепенного накопления вещей, которые станут немедленно необходимыми в КОМПЛЕКТЕ с первого дня существования новой семьи и которые чаще всего бывают «неподъемными» для нее.
...Наша семья, как и многие похожие, считалась зажиточной и счастливой. Насколько мне известно, вопросы богатства–бедности никогда не беспокоили моих родных, ибо всегда удовлетворялись тем, что было. А счастье — кто знает, что это такое!
Но опять я отвлекся.
Ну, о составе семьи нашей я уже писал. Хотел бы передать впечатления моей мамы о тех далеких уже временах, которые воспринимались ею как безмятежно-счастливые вначале, и все более сложные, доходящие в амплитуде до трагических, в последующем.
Двадцатые годы осознаются мамой как счастливые: были папа, мама, старшая сестра, тетки и дядя. В городе проживали очень милые и хорошие люди (кроме Кольки Нестерова, который швырялся камнями и попал Топси по лапе). На другом конце города жили Верещагины. Ходить к ним в гости было очень интересно: мама и папа прихорашивались, тетя Зоя прикрепляла к платью часы–брошь, тетя Ия готовила какой-то подарок. Обычно это был букет цветов (к вящему неудовольствию папы), или новая книга, или еще какая-то мелочь: прийти без подарка считалось неприличным. К Верещагиным можно было забегать хоть по десять раз на дню, но это не считалось «в гости», а вот когда все вместе, да приодетыми (ни Боже мой не босиком!) — это уж событие!
Как замечателен был дедов дом!
С этого места я обязательно продолжу в самое ближайшее время.