Жулик провожает гостей. 1970 год.
Мои родители были людьми богатыми. Отец Павел Яковлевич Коновалов был офицером царской армии. Служил он где-то на юге, там и женился. Жену взял из богатой дворянской семьи. После службы они приехали на родину. У него было еще двое братьев, Иван и Пётр. А ещё сестра, её выдали замуж за богача по фамилии Колчин (возможно, он был помещиком).
Мы имели своё поместье. Это двухэтажный белокаменный дом с бревенчатыми верандами с обеих сторон, впереди с каменным крыльцом. Впереди был сад, упирающийся в большой, красивый пруд. С правой стороны сада, прямо на берегу, стояла кузня. По пруду плавали гуси, утки и рыба. По обе стороны сада росли яблони. Сзади располагались разные постройки. Мастерская по ремонту разного инвентаря. Ещё были ветреная мельница, большой амбар и пристроенный к нему конный двор на берегу пруда.
Отец работал управляющим магазеями (смотри рассказ «Магазеи»). Всегда ходил в форменной одежде, а мама никогда деревенскую не носила. Детей у них было трое, Анна, Анастасия и Василий.
Всё это моя память «записала», когда мы сидели с бабушкой на печи, дожидая маму и отца из Кулёво.
Всю эту информацию я забыл напрочь лет на пятьдесят. И почему-то память проснулась только сейчас. Я даже помню, как бабушка сидела и во что была одета. Это было зимой, отец пьяный на лошади уехал в Кулёво в гости, а мама ушла его искать. Сразу за этой «картинкой» почему-то вспомнились кони. Да, в моей жизни были кони. Красивые, сильные, ласковые, умные — разные. Они стали моими друзьями, друзьями детства, юности. Дело в том, что отец мой был конюхом, и я вместе с этими конями вырос. Сколько я им скормил сахара, хлеба и моркови, одна мама знает. Ругали меня за это, конечно, но не очень. За то и кони меня любили. Я и сейчас их всех помню — по характеру, масти и как звали.
Это, наверное, самая моя любимая. Она была серой масти с пятнышками вроде подков по всему телу. А грива и чёлка темные. Высокая, стройная красавица. Но очень пугливая. Ветка хрустнет или птичка мимо пролетит — сразу прыжок в сторону. Или убежит. Рано утром я упросился с отцом навязывать коней. Но так как Серая могла испугаться и испортить всё это дело, отец её навязывал в последнюю очередь. Привязав её к ондрецу, отец мне сказал: «Охраняй» и ушёл навязывать очередную лошадь. Я, посидев немного на ондреце, подтянул Серую за гриву и забрался к ней на спину. Мне тогда было лет 6 или 7. Тёплый летний ветерок, тепло лошадиного тела и запах трав, пахнущих мёдом, сделали своё дело, и я заснул, крепко обняв лошадиную шею.
Когда возвратился отец, то увидел такую картину: Серая стоит как вкопанная, между ушей и на гриве сидят две птички. Серая, когда птички с неё слетели, даже ногами не переступила, только всё тело пошло мелкой дрожью. Если бы я на ней не спал, то её пришлось бы искать очень долго. Отец, сняв меня со спины лошади, сказал: «Ну, Серая, с твоей стороны это подвиг» и снял с неё недоуздок. Вы бы видели, как она обрадовалась этой свободе. Сначала пробежалась по кругу, высоко подняв хвост и выгнув шею. Потом легла, покаталась на спине, смешно дрыгая ногами. Встала и, припустив в галоп, убежала в сторону Пигалят. Мы, тоже довольные, пошли завтракать. Когда отец часа через 2 по своим делам пришёл на конный двор, то Серая была в своём стойле и отдыхала.
Орлик — сын Серой. Весь в черных кольцах на сером. Тоже красавец, быстрый и выносливый конь-работяга. У него была постоянная работа: на нем возили молоко и сметану от частников в Яранск.
Это мой друг детства. Вороной конь с белой звёздочкой на лбу. Я помню его ещё жеребёнком. То хлеба, то сахара дам. Он так к этому привык, что, как приду, все мои карманы обнюхает. А если ничего не получит, схватит с моей головы фуражку и бежать. Утром отец навязывал коней, я, как обычно, с ним. Пока он занимался своим делом, мы с Жуликом ушли в Епишонский березник. Пока отец то да сё, видит — Дашка (лошадь) бегает вокруг кола и ржет. Сына потеряла — Жулика. Отец пошел нас искать. Не знаю, долго или нет он нас искал. Нашел на берегу пруда Епишонского. Жулик лёг, прислонившись к берёзе, я сел рядом. Голову положил ко мне на колени, и мы уснули. И пофигу нам, что родители беспокоятся.
Потом его стали на сенокос брать. Так он и с мужиками так же, как со мной: не дадут гостинца — фуражку схватит и бежать. За это его Жуликом и прозвали. Потом я на нём работал на сенокосе, возили на волокуше сено.
Жулик провожает гостей. 1970 год.
Мощный конь-тяжеловоз. Вороной масти с большим белым пятном на груди. Спокойный, неторопливый, но какая сила! Спина такая широкая, что я на нём, лёжа на спине, читал книги. Мы как-то с Жуликом на сенокосе попали в торфяную ловушку — у него провалились ноги. Я его распряг, но вылезть Жулик никак не может. Протянули под ним вожжи, привязали ещё несколько. Тянули мужиков десять, а то и больше, — ничего не получилось. Тогда решили привлечь к этому делу Сокола. Привязали вожжи к хомуту — Сокол Жулика, как пробку из бутылки, вытянул.
Она мама Жулика и Сокола. Тёмно-коричневая. До чего спокойная и надёжная лошадь, что её в дорогу старались запрячь все. Она любила постоять со мной, положив голову мне на спину. За это Муха один раз укусила её за зад — приревновала. Муха тоже любила пообниматься: положит голову на плечо, да ещё и ногой к себе прижмёт.
Светло-коричневая стройная красавица. Как иноходец. Она, по-моему, бегать-то галопом так и не научилась. Но всё равно могла обогнать любую лошадь. Сашка, мой брат двоюродный, на ней работал на сенокосе. Мы с ним были друзья «не разлей вода», оба с одного года.
Так вот, когда мы возвращались с сенокоса домой, Сашка поспорил, что всех обгонит. Вырезал большую вичу и уселся на волокушу. Мы забирались на лошадь по волокуше, Сашка просто дальше залезть не успел. Если бы он знал, как она отомстит за эту вичу. Муха припустила бежать, Сашка даже не успел применить свое оружие устрашения. Она обогнала сразу всех, бежала, где больше пыли. Бежит, бежит да как пустит струю, крутнув хвостом. Сашка весь в пыли и ссаке. И так всю дорогу. Он спор-то, конечно, выиграл. Но каков был результат. Брат был покрыт сантиметровым слоем грязи, лицо покрыто слоями, как рыбьей чешуей. Ржали все, даже кони. Мне хохотать перед братом было неудобно, так я ушёл в кусты и ржал там.
Очень умный, даже немного хитрый. Тёмно-коричневой масти с черной гривой и хвостом. Ростом немного ниже остальных лошадей, но очень вынослив. У него тоже была постоянная работа: они с тётей Надей возили навоз с телятников. Один раз она отругала его за что-то, отвернулась ненадолго — глядь, а Валетко вместе с телегой, гружёной навозом, направился в Танаково. Она за ним догонять, конь увидит, что тетя Надя догоняет, — прибавит ходу. Так и довёл её до Танаковской конторы. Потом все говорили, что Валетко начальству жаловаться приходил за то, что его наругала.
И над нами он как-то хорошо подшутил. Было лето, вечер. Валетко навязан в Маховском овраге. Мы втроем решили на нём покататься. Сначала он нас возил степенно. Потом ему это дело, видимо, надоело. Разогнался, резко затормозил, наклонив голову до самой земли, и мы, как по горке, съехали с него прямо в малинник с крапивой. Всё прошло благополучно, и мы, довольные, почёсываясь, пошли по домам. Мы на него были не в обиде: откуда ему знать, что крапива жалится? Просто выбрал для нас, по его мнению, самое мягкое место.
Пахомовская школа. 1939–40(?) год.
Первый слева во втором ряду — Алексей Иванович Коноплёв
(отец автора статьи).
Я его тоже помню жеребёнком. Коричневый, со светло-рыжей гривой, стройный красавец. Последнее лето на сенокосе я работал на Буяне. Просто остальные ездить на нём боялись: может укусить, если что не понравится.
Но мы-то с ним ведь друзья. Когда возвращались домой с сенокоса, ни одну лошадь вперёд себя не пропустит. Если которая пытается обогнать, то столкнёт с дороги или укусит. По одно время кони стали срываться с привязи вместе с колом, на который были навязаны. Отец подумал, что из деревенских кто-то пакостит. Ночью засев в кустах, решил выследить недоброжелателя. Задремал, проснулся от резкого стука. Смотрит — Буян долбит задней ногой по колу. Расшатал, вытащил зубами кол и направился к следующей лошади.
Однажды, приехав со школы, я встретил отца, идущего из Коноплей. Говорит: «Кони сорвались и всей толпой отправились в Ерши Тужинского района. Пробовал поймать — не подпускают. Решил уйти, может, заворотятся». Я на велосипеде поехал посмотреть, где они. Нашёл их на бугре, кони не убежали, увидев меня, даже обрадовались. Муха подбежала ко мне сама, а потом подтянул я за цепь Буяна. Взял обоих за недоуздки, снял цепи, чтобы не запинались. Думаю, хоть двоих да приведу. И мы направились домой. Остальные кони тоже направились за нами. Кто бы видел это зрелище, если умел, то картину бы нарисовал. Я впереди веду двух лошадей, остальные и ещё два жеребёнка идут за нами немного боком, чтобы не наступить на цепи, приседая и приплясывая. Прям табор, только не цыганский, а лошадиный.
И всей этой компанией прошли километра два через Конопли, Епихино и прямиком в конный двор. Отец за это меня похвалил, погладил по голове и сказал: «Какой ты у меня молодец!» Эта похвала для меня была круче любой награды. Я в тот день закончил четыре класса, и мне было двенадцать лет.
Был прекрасный безоблачный день. Мы убирали сено у Кулевского выпуска. До обеда убрали один участок, сметав огромный стог сена. Мужики метали, а мы, ребятишки, подвозили. Переехали на следующий. Участок оказался не готов к уборке. Бригадир посмотрел и сказал: «Пусть дозревает до завтрашнего дня, а вы, ребятишки, поезжайте домой и отдыхайте. Волокуши оставьте здесь, хомуты и седёлки с собой». Так и сделали.
Мы уже проезжали Гари, подул прохладный ветерок, и небо моментально занесло серо-синими тучами. Громыхнуло так, что лошади присели, а у нас зазвенело в ушах. Откуда ни возьмись, нас догнала темно-синяя, почти чёрная туча. Дождь сразу из неё полил, так, что хоть дворники на глаза устанавливай. Лошади бежали по обочине, по обе стороны дороги на определённом расстоянии друг от друга. И даже ни одна не пыталась обогнать. Если бы кто знал, как неудобно скакать в галоп на лошади с седелкой и без волокуши. Да ещё когда она намокла, стала съезжать то направо, то налево. Спереди долбит, и если вперёд перескочишь, то сзади. Я мучился, мучился, изловчившись, расстегнул седёлку и выкинул её в кусты. Моему примеру последовали и остальные. Теперь мы с лошадьми одно целое, и нам никакая гроза не страшна.
Ливень как из ведра, по дороге вода, перемешенная с пылью, течёт бурлящей рекой. Над головами почти чёрная туча, то ли преследует нас, то ли прикрывает. По краям её тучи посветлей почти до самого горизонта, и из них по кругу сверкают молнии. При каждом ударе грома кони приседают почему-то, а потом снова продолжают бежать.
Из тучи над нами не ударило ни одной молнии. Она отстала от нас, когда мы уже подъезжали к Танакову, резко ушла в сторону. Тучи рассеялись, выглянуло солнце, дождик ещё немного покапал и перестал (дождь хоть и ливень, но был тёплый, как парное молоко).
И наш боевой конный отряд триумфально въехал в деревню Танаково. Нас встречала вся деревня. Все за нас перепугались и говорили, что такой красивой и страшной грозы ещё не видали. Ни один из пацанов не упал с лошади (да я и не помню, чтобы кто-то когда-нибудь падал). Вместе с танаковскими этот поход в грозу совершили пятнадцать лошадей и пятнадцать пацанов.
Это огромные рубленые бревенчатые двухэтажные склады, предназначенные для хранения семенного запаса, продовольствия и других видов товара. Танаковские магазеи были государственной закупочной организацией. Стояли они на другом берегу пруда по обе стороны дороги, предположительно пять, а может, и три штуки. В одной из них, на втором этаже, была контора, а в другой — магазин. Ещё была конная привязь, и там постоянно привязывали лошадей. Были там и кошки, потому что бабушка говорила, что они туда маленькими с кошками играть бегали. И вот этим-то всем хозяйством наш прадед и заведовал. Если встать к магазеям со стороны М. Панчино, то немного в правую сторону и ближе к пруду они (прадед с прабабушкой) строили большой дом. А вот достроили или нет, я уже не знаю. Но останки этого дома можно найти даже сейчас. Бабушка всегда говорила: крепостными мы никогда не были, мы царю служили.
Дальнейшая их судьба покрыта мрачной тайной. Как умерли наши прабабушка с прадедушкой и где похоронены, мне не известно. Возможно, на их судьбу повлияла революция...
На днях встретил друга Серёгу (он мне четвероюродный брат), говорит, что недавно узнал, что его дед Семён Иваныч и Павел Иваныч — родные братья. Помню, говорит, этого Павла всё время с трубкой во рту, всю танаковскую деревню провонял этой трубкой. Он, наверное, даже в бане с ней мылся.
И дед с ним никогда не общался. А я знаю, почему и как трубка оказалась у него во рту — тоже знаю.
Танаковская ветряная мельница. 1970 год.
Народу у Ивана (родной брат моего прадеда Павла) в семье было много. Все Пашку любили и баловали. В результате подрастал таким, что от него одна беда. Как-то недалеко от Танаково остановился цыганский табор, так Пашка повадился туда бегать. И всё бы нормально, да Пашка уманил своего брата Василия в лес по грибы, по ягоды. И Василий там потерялся, искали его дня три — не нашли. Всё, решили, пропал. Пашку за это отец вожжами отлупил, крепко отлупил.
На другое утро и Пашка пропал, как сквозь землю провалился, нигде не нашли. Василия нашли, бабушка говорит, дён (дней) через семь-восемь. Пошли коней мужики запрягать, слышат, кто-то под складом то ли пищит, то ли стонет. Поглядели, а там Василий. Как попал он туда, одному богу ведомо. Чтобы вытащить, пришлось пол у склада вскрывать. Спросили: «Как ты сюда попал и где был?» Он говорит: «С дядькой волосатым по лесу гулял, кормил он меня ягодами и пряниками, а потом сюда привёл и посадил под склад, чтобы я больше не потерялся». На другой день Василий заболел. В карманах его штанов нашли сушёный навоз. Болел он долго, думали что умрёт, но выжил, а вот разговаривать больше не стал.
Пашка появился дома года через три, в цыганской одежде и с трубкой в зубах. Он больше её не выпускал. Василий вырос и жил с бабушкой Анной до 43 лёт. Работал в колхозе, простудился, заболел и умер. А Пашка, когда отлупили, обиделся и ушёл с цыганским табором и бродил с ним все три года. Про Василия потом говорили, что его диконёк водил, а что и как было, Василий рассказать уже не смог. Онемел.